Как ещё старику проводить свои дни, если не в размышлениях о хорошо прожитой жизни? Эти мысли не согреты волнением, на них светит только бледное зимнее солнце. Оболочка выдержит мягкое биение моторов памяти. К настоящему ему следует относиться с опаской, от будущего держаться подальше. Из густой тени следует ему смотреть на солнечный свет, играющий у его ног. Если засветит летнее солнце, пусть не выходит, приняв его за осенний солнечный день. И тогда, может быть, он состарится тихо, мягко, незаметно, и наконец нетерпеливая Природа схватит его за горло, и он задохнётся насмерть как-нибудь ранним утром, когда мир ещё не проветрен, и на могиле его напишут: «В расцвете лет». Н-да! Если Форсайт твёрдо придерживается своих принципов, он может жить ещё долго после смерти.
<...>
Под густыми ветвями было совсем тенисто; солнце не проникало к нему, только озаряло весь мир вокруг, так что был виден Эпсомский ипподром вон там, очень далеко, и коровы, что паслись в клевере, обмахиваясь хвостами от мух. Пахло липами и мятой. А, вот почему так шумели пчелы. Они были взволнованны, веселы, как взволнованно и весело было его сердце. И сонные, сонные и пьяные от мёда и счастья, как сонно и пьяно было у него на сердце. Жарко, жарко, — словно говорили они; большие пчелы, и маленькие, и мухи тоже.
Часы над конюшней пробили четыре; через полчаса она будет здесь. Он чуточку вздремнёт, ведь он так мало спал последнее время; а потом проснётся свежим для неё, для молодости и красоты, идущей к нему по залитой солнцем лужайке, — для дамы в сером! И, глубже усевшись в кресло, он закрыл глаза. Едва заметный ветерок принёс пушинку от чертополоха, и она опустилась на его усы, более белые, чем она сама. Он не заметил этого; но его дыхание шевелило её. Луч солнца пробился сквозь листву и лёг на его башмак. Прилетел шмель и стал прохаживаться по его соломенной шляпе. И сладкая волна дремоты проникла под шляпу в мозг, и голова качнулась вперёд и упала на грудь. Знойно, жарко, — жужжало вокруг.
Часы над конюшней пробили четверть. Пёс Балтазар потянулся и взглянул на хозяина. Пушинка не шевелилась. Пёс положил голову на освещённую солнцем ногу. Она осталась неподвижной. Пёс быстро отнял морду, встал и вскочил на колени к старому Джолиону, заглянул ему в лицо, взвизгнул, потом, соскочив, сел на задние лапы, задрал голову. И вдруг протяжно, протяжно завыл.

Но пушинка была неподвижна, как смерть, как лицо его старого хозяина.
Жарко… жарко… знойно! Бесшумные шаги по траве!